Казачья дочь
Она родилась в семье усть-илимских казаков Иркутской губернии, была младшей в многодетной православной семье Слободчиковых. Жили дружно, в достатке. Вокруг небольшой деревни с красивым названием Новая Церковь колосились поля пшеницы. Хозяйство свое, частное, но деревня управлялась общиной во главе с выборным старостой. На сходах решались вопросы, касающиеся всех: наделы пашен, сенокосных угодий, заготовка леса, строительство школы, церкви. Все по справедливости распределялось по количеству едоков.
…В 1917 году в деревню с войны с германцами стали возвращаться казаки, много увечных, без руки или ноги. А скоро началась кровавая братоубийственная гражданская война. Казаки разделились на белых и красных. Не забыть страшный день, когда вернулся домой брат Петр, насильно мобилизованный в казачью сотню Красной Армии. Подъехал на гнедом коне, спешился, чтобы завести его во двор. Но из хаты выскочил в длинной белой рубахе босоногий отец и, встав в проеме калитки, гневно проклял его за смерть старшего сына Николая, который служил у «белых» и был зарублен казаками из сотни младшего брата. Нет, мол, у него больше сына, никогда не даст ему переступить порог родительского дома.
Лицо брата стало белым как мел, Петр молча повернулся и, сгорбившись, ушел. В тишине было слышно только бряцание стремян и недовольное похрапывание коня, которому не дали пройти на родное подворье. Утром сестра Параня вбежала в дом с отчаянным криком: Петр повесился в бане.

Породнилась с Якутией
Правду говорят в народе: пришла беда — отворяй ворота. Умерли в страшных мучениях от оспы отец и мать большой семьи. Сестры осиротели. Тем временем началась коллективизация. Весь скот, лошадей, плуг, борону, сеялку, телегу и сани забрали в колхоз. Моя мама в 12 лет пошла нянькой в богатый дом. Долгими бессонными ночами непрерывно качала ногой зыбку, чтобы не кричал ребенок. Помнит постоянный голод и страх перед хозяевами.
Когда ей минуло 15 лет, маму забрала к себе старшая замужняя сестра Маруся. Втроем завербовались на работу в Якутск. Зятя взяли баянистом, сестры ремонтировали квартиры. Жили небогато, но не голодали. Отработав по договору три года, вернулись в Нижнеилимск. В колхозе трудились на износ и бедствовали. Когда в деревню приехал уполномоченный из Якутии, молодежь решила попытать счастья на стороне, подписали договор сроком на три года. На алданском прииске маму взяли промывальщицей золота на промприборе. Весь день в резиновой одежде, мокрая от холодной воды. За ударную работу дважды поощрялась денежной премией.
Незаметно пролетели три года, а тут другой зазывала с Сахалина уговорил завербоваться на засолку рыбы, обещая золотые горы. Только через два года закончился срок каторжного труда на острове среди невзгод и опасностей. В 1933‑м выехали в ставшую родной Якутию. В Якутске устроилась уборщицей в сельхозтехникуме, а некоторое время спустя они встретились с моим будущим отцом Николаем Кузьмичом Габышевым, приехавшим по служебным делам в «Холбос». Упорно ухаживал, в 1937 году уговорил уехать с ним в Нюрбу, где заведовал магазином.
Там устроилась поваром-уборщицей в гидроаэропорт, кормила летчиков Севморпути. Семейная жизнь заладилась. Имели частный дом с баней, две коровы, лошадь, кур. В страшную засуху, неурожай сплоченность родственников отца помогла им выдержать голодное время.

Семья «врага народа»
Но наступил тревожный 1938 год. Радио каждый день вещало о заговорах, вредительстве, шпионаже. В Нюрбе арестовали руководство района, нескольких родственников Николая Кузьмича. Липкий страх поселился в каждом доме. Забирали почему-то ночью, в промежутке между 10 и 12 часами, поэтому многие не ложились спать до полуночи. Не спали и наши. На всякий случай мама приготовила вещмешок, в нем смена белья, носки, полотенце, мыло, мешочек с сухарями и махорка. Отец курил трубку.
Осенью сгорел холбосовский магазин. Много позже узнали, что поджог совершил рабочий магазина, ссыльнопоселенец по фамилии Зельма. Он приворовывал китайский чай в килограммовых пачках. Предстояла ревизия, воровство бы вскрылось, потому и поджег магазин, а сам пустился в бега. Так и не нашли, видимо, заблудился и погиб в тайге.
Отца же арестовали «за вредительство». Пытались припаять шпионаж в пользу Японии, да что-то не сложилось. Припомнили ему деда вилюйского купца Г. А. Седалищева и бабушкиного двоюродного брата И. А. Рубцова — полицмейстера города Якутска. Дали три года тюрьмы с конфискацией имущества.
Зимой мама родила Тамару. В трескучий мороз явилась спецкомиссия, описали имущество, скот, дом. Все, что могли, увезли, ей милостиво разрешили поселиться с ребенком в маленькой баньке. «Кое-что, — говорит, — успела спрятать из вещей и продуктов. Но много ли припрячешь, все на виду и непривычные мы жить по-воровски».
— После ареста Николая как жена «врага народа» я осталась без работы. Многие из знакомых при случайной встрече на улице суетливо переходили на другую ее сторону. Сначала обижалась, потом поняла, что они боятся за свою семью.
От переживаний пропало молоко, все, что было, продала или выменяла на замороженное молоко и крупу для дочери. Иногда кто-то из родственников Николая ночью подбрасывал через форточку немного съестного. Больно видеть, как ненаглядная дочь на глазах превращается в маленький скелет. О себе не говорю, все, что могла добыть, отдавала ребенку. Но однажды в доме не нашлось ничего…
Через несколько дней горький плач, голодные просящие глаза ребенка, безысходность толкнули на страшное — убить дитя и самой повеситься. Нашла вожжи от конской упряжи, перекинула через балку, прочно закрепила. Словно во сне подошла к дочери и, когда взглянула на нее, переставшую плакать, с надеждой смотревшую мне в глаза, не смогла совершить задуманное.

Надо жить…
— Кое-как завернув ребенка в лохмотья, в полубеспамятстве побрела в сторону центра. Без слов прошла в кабинет секретаря Нюрбинского райкома партии. Положила малышку на стол, за которым он сидел. Из последних сил выдохнула, что я, жена «врага народа», не могу больше видеть, как мучается от голода и медленно умирает дочь. Кормить нечем, на работу не берут. Нет иного выхода, как убить себя, прекратить наши страдания. Пусть невинного младенца воспитает советская власть, а я лишу себя жизни.
Резко повернулась, чтобы уже не видеть мою кровинушку, и выбежала с решимостью сдержать слово. Слез не было, давно все выплакала, душу будто жгло раскаленным. Задыхалась, падала, вставала и снова бежала. Перед глазами дочь, маленькая и беззащитная…
Очнулась у себя на топчане. Тут же стояли секретарь райкома и еще какие-то люди. Секретарь молодой, саха, как и мой Николай. Посмотрел мне в глаза: «Матрена Ивановна, успокойтесь. Я уже дал распоряжение, чтобы завтра вас восстановили на прежней работе. Вот на первое время немного продуктов и молока для девочки. Надо, как бы ни было трудно, продолжать жить, поднимать дочь». Видно, совестливый был человек, хоть и партийный. Многим нюрбинцам помог выжить в то страшное время.
Я снова стала работать, потихоньку приходила в себя. Дочь росла. Очень нам помогал друг мужа, начальник аэропорта. И дров привезут, и лед. Мучил вопрос — как там мой Николай? Посоветовали написать письмо всесоюзному старосте Михаилу Калинину. Я неграмотная, добрые люди помогли составить просьбу освободить мужа как безвинно пострадавшего. Летчики, которых кормила, прониклись сочувствием, втайне взяли конверт, пообещав доставить его в Москву. Иначе все письма просматривались органами НКВД.
Попало ли мое письмо к Калинину или помог досрочно освободиться земляк Николая, начальник Мархинской тюрьмы под Якутском, но весной, в распутицу 1940 года, муж пешком пришел в Нюрбу. Стал работать где придется. Одно время всю зиму возил на подводах сено в Олекму через Сунтар.
В родной Нюрбе мой Николай стал изгоем для власти. Репрессии продолжались. Арестовали наших близких родственников, братьев Александра и Петра Габышевых, Николая Варфоломеева, братьев Донских, занимавших большие посты в правительстве Якутии и в «Якутзолоте», священников Степана Габышева, Савву Попова. Умные люди посоветовали нам скорее уезжать как можно дальше от Нюрбы. Так мы и поступили…

Я нашел его, мама!
Меня неотступно преследовала мысль узнать, кто тот смелый человек, который спас нашу семью в страшные годы разгула репрессий. И вот пять лет назад, листая старые подшивки родной газеты «Якутия», наткнулся на статью Люции Рожиной-Романовой «Ожидание длиной в 54 года» в выпуске от 8 апреля 2005 года. Проникновенно, с любовью она написала о своем отце Константине Романове, пропавшем без вести на войне. Это был он, спаситель нашей семьи.
Будучи в годы «красного террора» первым секретарем Нюрбинского райкома партии, Константин Матвеевич, сам отец пятерых детей, не побоялся взять на себя ответственность за жизнь незнакомой женщины с маленьким ребенком и клеймом жены «врага народа». Как мог, помогал и другим беззащитным перед произволом НКВД землякам, подвергая смертельной опасности себя и свою семью.
Мы всегда с благодарностью будет помнить его. Низкий поклон детям, с которыми мы заочно познакомились, за любовь и трепетную память о своих родителях Марии Егоровне и Константине Матвеевиче Романовых.

Николай ГАБЫШЕВ,
Санкт-Петербург