* * *
Густо смазанные дегтем колеса крутились хорошо. К задку дребезжащей телеги была привязана верховая лошадь. Оба путника в телеге проехали по рыхлой дороге мимо Владимировки, деревни скопцов, огибая подножие Священной горы. Отсюда начиналась твердая и сухая дорога. Ехать на дощатой телеге долго было очень тряско и неудобно. Притомившись, первым слез правивший вожжами дородный Лобанов.
— Говорят, где-то на этой горе растет высоченная лиственница. Видал ты ее? — шагая рядом с попутчиком, спросил Иннокентий.
— Ну, ты спросил, дружище! Как же мне да не знать край родной? — с некоторым возмущением ответил Лобанов.
Под табагинским ямом послышались выстрелы. Кто-то бил уток. «Тпру-уу!» — Лобанов сильно натянул вожжи.
— Келя, тут протока близко, напоим лошадей чуток.
Отвязав Савраску от телеги, Иннокентий пошел вслед за Лобановым к берегу. Склон Ытык Хайа, казалось, пылал от закатного солнца. Воздух был теплым и неподвижным, а небо — удивительно прозрачным.
— Вот осень оказалась затяжной. Это для нас нехорошо. Весенние морозы могут задержаться надолго, — Иннокентий только собрался было привязать поводья лошади к задку телеги, как послышались отчаянный плеск воды и захлебывающийся детский крик:
— Помо-гите… По-мо-гите!
Путники переглянулись.
— Тый, слышишь, человек же тонет?! — у бестяхского ямщика от волнения сильно забилось сердце.
Разросшиеся кучками вдоль берега протоки кусты мешали хорошему обзору. Иннокентий взбежал на пригорок. Между тем Лобанов, стоя на телеге и пристально вглядываясь в реку, пробасил:
— Оо, вон рука показалась… Видишь?
— Н‑нет… Где это?
— Глянь сбоку от первых кустов…
К изумлению Лобанова, Иннокентий, быстро скинув одежду и обувь, во всего размаха бросился в воду, рассчитав перехватить тонущего ребенка несколько ниже по течению реки.
— Дер-жись! Не утони сам! — крикнул ему вдогонку стоявший на телеге Лобанов.
Худощавый и жилистый Иннокентий словно вздулся в воде и поплыл мощными саженками, быстро вскидывая короткие и мускулистые руки. Его серовато-синие глаза вдруг засияли, наполнившись решимостью спасти тонущего мальца. Уже в третий раз показались и вновь исчезли в воде руки тонущего. «Он так близко, неужели не успею!» — с досадой подумал Козлов. Вдохнув полной грудью воздух, он глубоко нырнул в воду. Лобанов, наблюдавший за всем стоя на телеге, оторопел: «Беда-то какая, сам ведь тоже утоп?!» — смахнул слезу и, вскочив верхом на коня, поскакал к старосте табагинского яма сообщить о беде.
Иннокентий ушел вглубь еще на несколько саженей и, увидев неподвижно лежащего на дне реки мальчика, схватил его за подмышки.
Не успела осесть пыль за ускакавшей лошадью, как из воды показались две черные головы, сначала — ребенка, затем — Иннокентия. Ямщик еще раз глубоко вдохнул воздух, лег в воде на спину и, положив головку мальчика себе на грудь, поплыл к берегу.
К этому времени из табагинского яма прискакали пятеро разгоряченных всадников. Опередив остальных, со слезами к десятилетнему мальчику кинулся якут в шапке из крысиных шкурок.
— Тойуом, что за беда с тобой случилась?.. Почему?.. Ничего не сказав…
Чтобы успокоить испуганного отца, Лобанов отвел его в сторону.
Иннокентий, растолкав сгрудившихся вокруг мальчика людей, приподнял его и, кинув навзничь себе на колено, принялся откачивать. Наконец находящийся еще без сознания мальчик начал выблевывать воду. Вскоре его посиневшие губы исказила гримаса плача, задрожали плотно закрытые веки. Мальчик сделал вдох и в подтверждение своего возвращения к жизни слабо пошевелил руками и ногами.
— Уф-ф! — облегченно вздохнули стоявшие кругом с удрученным видом люди, словно скинув с плеч тяжкий груз.
Якут в шапке с заблестевшими от радости глазами стал в пояс благодарно кланяться пашенному, ставшему теперь для него сродни небесному Спасителю.
В Табаге все жили в балаганах. Рубленым домом был только дом ямской станции. При нем были амбар для конской упряжи и сарай-навес для постоя лошадей, а по другую сторону конюшня и хлев. Собравшиеся пашенные гурьбой зашли в первый двор и через сени очутились в половине дома, где жил староста. Приготовившийся услышать скорбную новость, тот громко и довольно грубо спросил:
— Что это вы собрались тут, как воронье?!
— Сын Чылыгыраскы чуть не утоп, еще немного и отдал бы душу Богу, — словно оправдываясь, сообщил Лобанов.
В это время один из пашенных, стоявших за ним, вертя круглой совиной головой, указал на Иннокентия:
— Вот если бы не он, потеряли бы малого.
Староста спросил изменившимся голосом:
— А есть ли люди, видевшие сами, чтобы подтвердить?
— Тыый, есть. Да и я могу подтвердить, — выступил вперед ямщик в легком камзоле, перепоясанном упряжной веревкой.
— Ну, ладно. Я сейчас напишу рапорт волостному голове, — староста, с важным видом наклонив голову, сразу принялся писать бумагу.
По словам мальчишки, он в окно увидел, как в воду под горой сели утки. Мать в это время была в хлеву, отец уснул, вернувшись с работы, — он с раннего утра строил городьбу для стогов сена. Мальчик решил спуститься к воде и пострелять уток. Он бесшумно зашел в комнату и взял дробовик, висевший у отца над кроватью. Подойдя к протоке, обнаружил, что утки уже уплыли вниз по течению. Юный охотник стал подкрадываться к ним, стараясь приблизиться как можно ближе, как вдруг увидел, что утки, нырнув, уплыли в сторону табагинского мыса. «Какая досада!» Он побежал туда, заполз под прибрежные кусты и спрятался в ожидании. Когда утки приблизились настолько, что стали четко видны их круглые глаза и блестящие клювы, пацан нажал на курок. Дым от пороха рассеялся, и неопытный стрелок увидел, что две птицы распластались на воде, но течение стало уносить их от берега. Поблизости лодки не оказалось. Мальчик, быстренько скинул одежду и кинулся в реку за добычей. Ему удалось их подобрать, но на обратный путь силенок не хватило, и он начал тонуть…
* * *
Доставив из Булгунняхтаха почту, Иннокентий Козлов только зашел к себе домой, как следом за ним ввалился незнакомый осанистый якут с шарфом из беличьих хвостиков и шапкой из лисьих лап.
— Что расскажете, домочадцы? — гость снял шапку и рукавицы, повесил их на жердочки над камельком и приготовился к разговору.
— Да нечего, а ты что поведаешь? — все понимали, что гость зашел к ним не просто погреться. Это было видно по его глазам.
Марья, переглянувшись с мужем, поставила на печь чайник, заваривая последнюю горстку чая, хотя было жалко тратить.
— Хозяин, ты, кажись, не признал меня?
Иннокентию было стыдно признаться, что он действительно не узнал, и потому лишь искоса взглянул на гостя.
— Ты помнишь, как спас тонущего ребенка? Я ведь отец его…
Иннокентий наконец вспомнил якута по имени Чылыгыраскы.
— Так то ж было давно, — ответил он безразлично, но тут же спросил: — Как сейчас твой парнишка?
То ли от того, что хозяин дома наконец признал его, то ли потому, что спросил про сына, у якута просветлело лицо.
— Сын-то учится. Все у него путем.
Гость поднялся, отвесил перед Марией и Иннокентием низкий поклон, как перед образами, и обратился с речью:
— Мы с женой и сыном благодарим тебя от всего сердца. Вот посоветовались и решили подарить тебе, доброму человеку, спасшему нашего птенчика, объезженного этой осенью чубарого жеребца. Пусть он будет твоим конем. Я привел его, пойдем прямо сейчас во двор, я отдам его тебе из рук в руки.
От волнения Иннокентию показалось, что у него даже заныли суставы. Выйдя во двор вслед за Чылыгыраскы, дрожащими пальцами он принял повод неоседланного чубарого жеребца и пустил его ходить по двору. Савраска в стойле, почуяв чужака, всхрапнула и затем тихо заржала, а Иннокентий всплакнул.
— Не думал, что до конца жизни обзаведусь второй лошадью…
Перевод с якутского
Аиты Шапошниковой и Любови Борисовой.