Трескучие декабрьские морозы в разгаре. Скучающая в небе луна льет на землю призрачный холодный свет. Тишина. Придавленные снегом избы стоят, уронив на снег недвижные темные тени. Деревня спит тяжелым сном.
И только по половине загона, разделенного надвое высоким забором, ходит мерин. Его застывшие копыта пронзительно скрипят по утоптанному снегу. А в другой ограде, высоко подняв голову с белой отметиной на лбу, стоит рыжий конь со светлыми чулками на ногах и присматривается к беспокойному соседу. Его полный круп слегка блестит при лунном свете, рыжая шерсть заиндевела. Он бы спал сейчас спокойным сном, смежив свои большие глаза, если б не топот товарища.
— Эй, друг, чего не спишь? Все скрипишь, как неприкаянный. Постоял бы.
— А что, не замерзать же до смерти? Кинули охапку соломы, такая еда разве согреет? Твое сено хорошо пахнет, ты, видать, им уже объелся.
— Я сытый, к тому же парень давеча положил сено в ясли, не отряхнув снег как полагается. На полный желудок теперь мне кажется, что оно воняет плесенью. Мне с вечера задали овес вперемешку с комбикормом, чтоб не окоченел от мороза. Ты хоть пробовал гранулированный корм? Рекомендую, очень вкусно.
— Откуда, только слышал, что зубы твои перемалывали еду как-то иначе. Видать, ел в охотку, недаром хозяин похвалил тебя, что слопал все до крошки.
— Да, Иван Семеныч был рад. Перед зимой давали какую-то пыльную смесь, мне она не понравилась. Нос и губы она обметывает мукой, так что стыдно было потом по деревне ходить. Помнишь, осенью как-то навалили прибрежную осоку. Она была противная, кислая. Хорошо, что хозяин заметил, что не нравится мне, и отдал ее быку, которого в ноябре забили. Сейчас кормят аласным сеном. Не самым лучшим, хочу сказать. Когда я был жеребенком, мы с матерью в эту пору выходили на Большой Алас. Там на опушке леса растут сочные хвощи чибага. Вот это трава, вкуснейшая вещь! В следующем месяце Семеныч обещал привезти тамошнего сена. Такой запах будет чудесный, ты сам учуешь.
— Вот здорово. Стоишь тут, привередничаешь. Летом я работал на сенокосе в том аласе. Чуть не надорвался. Травостой был высокий, и погода стояла сухая. Ты наверно знаешь, откуда моя солома. С хозяином ведь столько пашен и лугов летом объезжаешь, ведаешь поди, что где растет.
— Само собой. Это ведь работа Ивана Семеныча. Он полевод, поэтому бывает всюду, где работа кипит. Эта солома, похоже, от ячменя, что растет в урочище Хара Булгуннях. Только там есть сорняки с таким мерзким запахом. Разве твоему Хаасаю придет в голову привезти тебе хотя бы овсяную солому.
— Мой Хаасай не разбирается в качестве сена, много или мало его – вот что его интересует. Но зато он отлично знает, где продают водку, от которой он ползает на карачках и орет как безумный. На это у него нюх, как у вашей собаки. Каждое утро, выезжая со двора, ругается: «Нажрался чертова зелья!» Думаю, ну даст зарок хоть на этот раз, ан нет, опять едет покупать эту дрянь. Приличной лошади не понять такой привычки.
— А вчера ты где был? Не было тебя. У меня была новость, все ждал, чтоб поделиться.
— Стоял на привязи во дворе собутыльника его. Ночевал там нерасседланный, некормленый.
— Стало быть, это ты всю ночь звенел удилами. Бедолага. Отощал совсем. Как хорошо было, когда мы были жеребятами. Помнишь, как собирались на косогоре у речки? Мы ведь ребята с одного сайылыка. Ваш отец Лаппардан, помнится, был на вид громадный, могучий жеребец. И все вы в него уродились крепкими и сильными.
— Вот-вот, эта стать и погубила нас. Всех в работники определили. Все лето возим сеялки, косилки, зимой трудимся на ферме. Только Серый, мой старший брат, у старика Михаила живет в сытости и холе. Остальные ходят под седлом. А ваш папаша был скакуном-иноходцем, потому всех вас разобрали богатые семьи.
— Да, да. Моя мать ведь южных кровей. Иван Семеныч специально добыл ее для моего родителя. Красавица была. Погоди, а о чем твои хозяева болтают, когда выпьют водки?
— О чем им говорить? Все кричат: «Я тебя уважаю, ты меня уважаешь!».
— А почему Хаасай кормит тебя соломой? Вы ведь сено косили летом.
— Брось, он то сено подчистую в карты проиграл. Осенью. Хозяйка за это костерит его каждый божий день. А он якобы со страху пьянствует. И воняет от него так страшно. В прошлый раз полез ко мне целоваться ни с того, ни с сего. Кабы я был собакой, стошнило бы.
— Но вечером же он привозит сено. Куда его девает?
— Корове дает. Бабы ругаются, что он ворует его на ферме. Поэтому ездим за сеном украдкой, когда стемнеет.
— Вот беда-то какая. Я не знаю, что бы делал, если б мой Семеныч стал таким, как твой Хаасай.
— А что? Плясал бы, как я, по ограде, чтобы не замерзнуть.
— Ужас!
— Разве это ужас? В тот раз он и его дружки ехали с аласа Куталах вшестером на санях, да еще заставили меня, голодного, бежать наперегонки с быком Хойборона. Вот это был ужас. А он шустрый, как рысак, я чуть копыта не откинул, сердце из груди едва не выскочило. Весь вспотел и снежной коркой покрылся. Теперь мерзну от этого.
— Э, а чего это он не выскребет тебя? Мой хозяин меня два раза в день чистит. Гриву вчера вот подстриг. Как тебе мой причесон? У Семеныча новая подружка появилась. Посмотрел бы на нашу кошевку. Полость медвежья, подстилка овчинная.
— Счастливчик. А моему не до полюбовниц. Он, видать, тоже мерин, как и я. Никакого просвета у меня. Скорей бы лето, хоть травы бы поел зеленой. Только дожить бы.
— Ну давай поспим, что ли. Не хрусти снегом. Беспокойный сосед ты у меня.
Ухоженный рыжий конь, грациозно играя округлой шеей, зашел в свой сарай. А сосед тряхнул обросшей нечесаной гривой, сбившейся в плотный колтун в месте, где ее натирал хомут, отчего примерзшие к грязным космам ледяные сосульки зазвенели. Ночь предстояла долгая и морозная. Тяжело переступая короткими ногами, он снова зашагал по ограде.
Смутный лунный свет озарил двух лошадей, стоящих в разных загонах. Это парни с одного сайылыка, работники из разных семей. Такая судьба…

Перевод с якутского
Аиты Шапошниковой