— Бедняга Симон пришел…
— Дядя Иван, почему он зашел в заброшенный зал?
— Не в зал. Там много других закутков. Это целый лабиринт. Да, видать, спать ты не будешь. На, постели себе мое пальто, а я расскажу о нём.
Было это очень давно. Собрали тут народ с актерскими талантами и организовали подобие театра. Мне всего десятый годок пошел тогда. Батя был истопником. И жили мы в бараке во дворе. Вокруг – одни могилы. Тут раньше самый важный собор города был. Симон – сын дьячка, и их семья делила кров с нами. Когда родители померли, мальца отдали церковному старосте Никону. Потом церкви закрыли, но Симона пожалели и оставили в той комнатке. Он до сих пор там обитает. Утром уходит, а ночью тут как тут. Я за малый рост называю его Бэгей, он не обижается.
После войны здесь появилась певица — девушка с большими ясными глазами, беленькая, с точеной фигуркой. Ее привезли из какого-то района. Имя ее было Кёрегей, то есть жаворонок.
Раз мы с Бэгеем у него в каморке плавили свечные огарки, как вдруг из дымохода донесся дивный переливчатый голос. В той комнате всегда было слышно, что происходит на сцене. Эти стены, знаешь, сплошь пронизаны каналами духового отопления, сообщающимися с темными закутками, где копился теплый воздух. Их наперечет знал один Бэгей. Ох, сколько дров мы с отцом перевели, чтоб натопить прожорливые печи, наполняющие их жаром! Ну, как услышали мы пение, сразу выбежали на балкон. Освещение сцены слабое, но мы увидели там поющую девушку. В крепдешиновом платье, в белых валенках, с распущенными светлыми волосами, она была похожа на ангела. Ее серебристый голос будто озарял каждый уголок театра. Вторя ей, звенели хрустальные подвески огромной люстры, висящей в центре зала. Напевшись всласть, красавица упорхнула. С той поры Бэгей начал каждый вечер тайно слушать ее пение.
Почти полгода Кёрегей не пела перед зрителями, а работала простой одевальщицей. Тогда примой театра считалась Любовь Сметанина, женщина чрезвычайно властная. Как-то она заявилась на репетицию в крайнем раздрае чувств и железным тоном заявила: «Если на концерте будет петь новая певичка, я выступать отказываюсь». Так что бедняжке пришлось смириться.
Наутро разразился скандал. Два самых лучших концертных платья Любови Титовны нашли порванными в клочья. Солистка обвинила во всем молодую соперницу и хотела устроить судилище. Я был среди защитников девушки и сказал, что из комнаты она не выходила. К счастью, ее не прогнали. Через пару дней Сметаниной сшили новый костюм. Но она вдруг заболела. Оказалось, накануне кто-то открыл боковую дверь, и ее на сцене продуло. Начальство не смогло дознаться, кто же устроил сквозняк. На второй день приме стало хуже, и поскольку все билеты были проданы, велели петь Кёрегей.
Я прекрасно помню тот вечер. Взволнованная девушка вышла на сцену в облегающем стан черном платье и в тонких туфельках, хотя пол театра был буквально ледяным. Щеки юной артистки пылали, пышную прическу украшали белые жемчуга. Одно ее появление вызвало неслыханный восторг зрителей. Рояль вступил тихо и робко, но когда его аккорды взяли быстрый темп, к звучным пассажам присоединился небесной чистоты голос. Чудесное пение сразу захватило зрителей и унесло в мир высокого наслаждения музыкой. Мы с товарищем зашли в каморку напротив сцены и, толкаясь у решетки оконца, смотрели на Кёрегей. Повязав себе немыслимо пестрый галстук, надев несоразмерно большой для него отцовский пиджак, тщательно прилизав волосы маслом, зачарованный Бэгей стоял, весь обсыпанный золой. Когда по его осповатым щекам полились дорожки слез, я невольно всплакнул от жалости. И лишь мне было ведомо, что именно он с отчаянной смелостью любящего невидимой рукой проложил для нее дорогу на сцену…
Число поклонников певицы неуклонно росло. Важные начальники частенько приглашали ее петь на свои банкеты. Вскоре к нам на гастроли приехал известный певец. Он сразу приударил за нашей любимицей. Как-то перед репетицией он встал на колено и начал неистово целовать ей руку. Вдруг кто-то с высоты как крикнет: «Хватит, нахал!» Это был Бэгей. Артисты вздрогнули и убежали. А Коротыш начал везде караулить пару и пугать их. Вскоре прошел слух, что Кёрегей преследует дух театра. И молодые люди стали избегать ее.
Через полтора года Кёрегей уехала в консерваторию учиться, но заболела и вернулась. Оказалось, в большом городе ее пение записали на пластинку. Вскоре прислали те самые черные блестящие диски. Для сохранности их заперли в театральный склад. Бэгей стащил один из них, откуда-то раздобыл патефон и начал днем и ночью слушать заветную запись.
А потом мы узнали, что Кёрегей поехала на гастроли за реку и влюбилась. Она начала часто ездить туда. А однажды она, светясь от радости, шепнула подруге, что сегодня на концерт придет ее любимый. Бэгей узнал об этом и впал в ярость. Он заранее засел у заветного окошка теплового канала. Увидев его глаза, полыхающие огнем ревности, я сказал: «Симон, не смей чудить. Разве ты не желаешь Кёрегей счастья?» Наступил долгожданный час. За несколько минут до концерта в зал вошел высокий очень интеллигентный якут в опрятном костюме и черной шляпе, а в руке у него был большой белый букет. В те времена мало кто приносил в театр цветы…
А Кёрегей в тот вечер пела как никогда. Каждый звук ее голоса был пронизан любовью. Зная, что нежные слова ее романсов адресованы совсем другому, Бэгей взбесился и куда-то умчался. Я подозревал, что он замышляет что-то плохое, но не последовал за ним – хотел дослушать Кёрегей. Когда она закончила, ее друг спокойно вышел на сцену и под гром аплодисментов вручил ей цветы. Спустившись из чулана в подвал, я услышал треск чего-то бьющегося. Грохот раздавался со склада. Я ворвался и увидел, как Бэгей, стоя посреди груды осколков, с хохотом швыряет пластинки об стену. С криком вырвав последнюю коробку из его рук, я выволок обезумевшего ревнивца из склада и отвел домой.
Той ночью Бэгей так и не успокоился и куда-то убежал. Ждать его у меня не было желания, и я ушел к себе.
Днем Кёрегей пришла в театр и зашла в гримёрку. Я забежал к ней. Было видно, что она проплакала всю ночь. Хриплый кашель рвал ее грудь.
— Кёрегей, ничего не поделаешь, этот театральный оборотень… — заговорил я, пытаясь утешить ее. Но она резко обернулась и крикнула:
— К чёрту пластинки! Где мой Егор?! После концерта я тщетно прождала его. Он исчез! Неужели уехал домой, ничего не сказав мне? Мы же должны были расписаться. Я даже платье сшила…
— Его могли срочно вызвать по важному делу на родину. Успокойся, скоро приедет. Лучше приведи себя в порядок, — пробормотал я.
— Вот дура. Не понимала мужчин. Надеялась, что Егор все время за мою юбку будет держаться, — Кёрегей начала спешно наряжаться.
А я, услышав за стеной возню Бэгея, побежал к нему. На столе каморки лежала записка со словами: «Идите с Кёрегей по моим следам, я жду вас! Симон». Выйдя в коридор, заметил уходящие вдаль метки из белых цветков того самого букета… Девушку я застал в белом платье. Я молча увлек ее в подвал. Бежали, пока не наткнулись на железную дверь с крестом. Я изо всех сил пнул ее. Перед нами открылась комната, при свете свеч играющая богатыми окладами икон. Перед ними на коленях стоял мужчина. Кёрегей ахнула, но потом с криком: «Егор!!!» — побежала к нему.
Человек обернулся. О, ужас! Это был Бэгей, оскаливший корявые зубы в радостной улыбке. На нем были огромный фрак с закатанными рукавами и белая рубашка с широким воротом, которые он стащил из костюмерной. Узрев его жуткую физиономию, Кёрегей в ужасе закричала:
— Ай, что это?! Нечистая сила! – и рухнула в обморок.
— Сегодня особенный день. Перед этими святыми образами мы станем мужем и женой, а ты, — он обернулся ко мне, — за неимением священника обвенчаешь нас!
Я молча схватил безумца и, сунув под мышку, понес вон. Он заверещал: «Подлый сын истопника, отпусти! Ты не имеешь права рушить наше счастье!» Кёрегей очнулась и осталась рыдать. Притащив Коротыша в комнатку, я рявкнул: «Это тебе за истопника!» и оглушил одним ударом. Когда прибежал в потайной алтарь, девушки там уже не было…
На следующий день директор театра сообщил скорбную весть:
— Нашего Жаворонка больше нет… Говорят, вчера ночью пыталась сама на лодке переправиться на тот берег и скончалась от разрыва сердца…
На прощание пришел весь город. Не было лишь Егора. До сих пор не ведаю, куда он делся. Наверно, Коротыш с ним что-то сделал... Прекрасная, как лебедь, девушка в наряде невесты лежала в гробу на сцене. Вдруг откуда-то со сводов раздалось гулкое рыдание. Все испуганно огляделись. Но я то знал, что у окошка теплового канала стоит Бэгей. Когда тело выносили из зала, все услышали отдаленное пение Кёрегей. Идущие следом люди в страхе шарахнулись к выходу. И лишь я один ведал, что пел вовсе не дух певицы…
Дед Иван умолк. Внезапно он дрогнул и заговорщически поманил: «Пошли…» Мы оказались в темном чулане. Подойдя к зарешеченному оконцу, он жестом предложил мне прислушаться. Где-то далеко-далеко старый патефон милым девичьим голосом выводил: «В лесочке кукушка поет: ку-ку, ку-ку…»
— Это и есть дух театра, — усмехнулся Иван. — Только ты никому не говори. У такого здания должны быть свои тайны.

1 Сокращенный вариант

Перевела Аита ШАПОШНИКОВА