… Мы с мамой едим чебуреки. Они только что испечены, свежи и мягки. Домашние чебуреки с пылу с жару — маленький, тихонький такой праздник для мамы. Пришла, мол, дочь, нашла время, не поленилась, состряпала. Много ли человеку в возрасте надо, чтобы поднялось настроение? Да чуточку.
Моя мама – нимб вьющихся волос, артрозные суставы, бьющий через край оптимизм – дитя войны. Должное быть беспечным детство усугубилось у нее не только войной, но и сиротством. Отец умер, она его не помнит вовсе, а мать, тоненькая и улыбчивая, быстро зачахла совсем молодой еще до войны, оставив ее да братишку-несмышленыша от второго брака совершенно одних в этом мире.
Добрая Балаагыс
Братишку сразу отдали в детдом, чем он и спасся, выжил, вырос, но все равно ушел из этой жизни рано. А она больше всего благодарна старшей сестре матери Балаагыс, одинокой женщине, которая взяла ее к себе, и в тревожно-тяжелое время они выживали вместе. Балаагыс виделась ей тогда очень старой, на деле ей было, наверно, чуть больше тридцати. Десятилетней маме она казалась большой, крепкой и сильной, ибо работала, как вол, высоко, как мужчины, закидывая вилами сено в стог или ловко орудуя лопатой. Мама шла за ней, убирала остатки сена или мерзлый навоз, по весне копала землю. Рано, очень рано, в одиннадцать познала она тяжкий труд в колхозе имени Молотова, не высыпаясь, бежала ни свет ни заря на поле или ферму, наравне со взрослыми трудилась до ночи изо всех сил, в плохонькой одежде, насквозь продрогнув, оголодав до помутнения в глазах, мечтая о тепле и бурде из чего-либо, которая, может, будет, а может, и нет. С утра – все по новой. Однако сильная Балаагыс Заровняева умело управлялась не только в колхозе. Она содержала и свою тощую молодую коровенку, которая неизвестно как выживала зимой, ибо сена было всегда в обрез, а в чужих хотонах, куда Балаагыс напрашивалась на постой, гулял ветер. Сено она косила, урывая ранними летними утрами или поздними вечерами время от основной работы, сама перетаскивала его, сама заготавливала дрова. Все сама. Ей бы, по сути, выйти замуж в ее-то возрасте. Но за кого? Мужчин на селе не было. После демобилизации на фронт остался стар да млад. Так и прожила она всю жизнь безмужняя, без женского счастья и детишек.
Якутские женщины не плачут в горе
Так — все длиннющие годы войны, куда ушли летним днем все мужчины их села Тумул. Ушли молодые, красивые – в Усть-Алдане и женщины, и мужчины хороши своей внешностью – овал лица четкий, черты значительные, брови очерченные. Из немногочисленной маминой родни уходил на войну муж тети Окки Николай Халдеев. Был он тоже хорош собой, высок ростом, кудряв и светел лицом. Мама помнит, как он взял на руки своего сына-младенца, долго держал на руках, постоял, опустив голову, погладил по головке дочурку, крутящуюся рядом, и ушел, не оглянувшись, будто обиженный на кого-то. И было, наверно, ему на что обижаться, домой он не вернулся, пропав где-то далеко, в чужом краю, среди грохота и разрывов…
Призванных на фронт построили на центральной улице Ленина. И было их видимо-невидимо – молодых мужчин и парней из других наслегов. Маленький Тумул сразу стал тесным, столько народу здесь никогда не бывало. Но воздух от молчаливых передвижений, тяжелых, смурных лиц был пронизан бедой. Ни слова лишнего, ни смеха-улыбок не было видно и слышно. Якутские женщины не плачут в горе в надрыв, не голосят прилюдно, а сожмут только губы, и от этого еще страшнее.
Тишина стояла в деревне, пока не утихла-успокоилась пыль, взметнувшаяся вслед мужчинам. Они ушли пешком – какой в то время транспорт — на запад, к Лене, а это километров двадцать от Тумула, где на берегу Соттинцев ждала их баржа до Якутска. Вмиг осиротевшие старики, женщины и дети долго стояли на улице и молча разошлись.
Крепить искусством дух
В это время параллельно шла в городе Якутске другая жизнь. Каждый вечер выходил на сцену театра мой отец Иоаким Дмитриевич. Война войной, но жизнь продолжалась. Да и вообще кто знал, что будет она такой долгой? И в целом партией была поставлена задача крепить искусством дух советского человека. В это время папа уже вернулся с войны с Финляндией, куда ушел добровольцем в числе шести отважных артистов Якутского музыкально-драматического театра, поголовно ворошиловских стрелков и отменных лыжников. Вернулся живым, а на Великую Отечественную их, первых профессиональных артистов, получивших высшее образование не где-нибудь, а в столице страны, не пустили, дали бронь.
Был он тогда уже женат, но детей не было, что впоследствии привело к разводу. В годы войны в городе жилось чуть лучше, чем в деревне, которая никакого продовольствия не получала, разве что крохотные трудодни по итогам года. А в Якутске по карточкам давали хлеб. Немного. Поэтому голодали тоже все. Папу спас турнепс. Он вдоволь высаживал его за городом, собирал неплохой урожай и раздавал голодающим артистам. Речь о картошке не шла. Видимо, и она не росла в военное время, когда на якутскую землю упала великая засуха.
Пройдет еще девять лет, и окажется он в гостях в Тумуле. Отец тогда был не только артистом, он уже писал пьесы, поставил два первых танца «В роще» и «Олени» и рисовал маслом. Не давали ему покоя замершие над прудами березы, тихая гладь лесных озер и тени восходящего светила, вдруг осветившего, как в сказке, песчаные сопки.
На мунха папа увидел белолицую скромную девушку с россыпью курчавых волос. А в следующий приезд увез ее в Якутск, где у нее началась совершенно другая жизнь под защитой крепкого и надежного, все умеющего мужчины.
Привычка
… С юных лет осталась у моей мамы Марии Платоновны, тогда Халдеевой, одна въевшаяся в душу привычка – не выкидывать даже засохший хлеб, храня его на черный день. В холодильнике у нее всегда можно найти что-то давно несъедобное, к примеру, скукожившуюся от старости колбасу, каменный кусок пирога, все залежавшееся на тот самый случай — а вдруг?. А вдруг ничего не будет и пригодится? И когда кто-то из родственников или знакомых выкидывает какой-либо фортель, мама всегда говорит: «От сытой жизни все это. От того, что все сейчас есть». Очевидно, она проводит параллель со своим детством, бедной послевоенной юностью, когда не было ничего, но радовались жизни от всей души. От всей души танцевали до ночи в клубе и краковяк, и польку. И откуда эти танцы пришли к ним, откуда они их знали? Одно понятно — до невыносимости была та жизнь тяжелой, раз так въелась в душу.
***
В тот вечер с чебуреками должен был вернуться с охоты ее младший сын, мой брат. Хотя на плите его ждало жаркое, приготовленное заботливой маминой рукой, она радовалась, что к нему прибавились и чебуреки.
Вернувшись к себе домой, я позвонила маме – вернулся ли он? «Нет, — ответила она, — сейчас, говорят, много осенних уток, он и остался». Зато, оказывается, был мимолетом старший сын, тоже соответственно мой брат, закинул ей жирной дичи, а она ему в ответ – тех самых чебуреков. Всех без остатка.
— А себе-то что не оставила немного, на утро? – спросила я.
— А зачем? Я же поела, — сказала она, и в голосе ее билось счастье. Эта вторая мамина примечательная черта – отдавать.