И тем не менее, рядом нет друга, неравнодушного человека и хлебосольного хозяина, в доме которого не только всегда можно было услышать новые стихи, но и прочитать свои, получив при этом абсолютно честную их оценку «по гамбургскому счёту». Большая Москва стала без него меньше, исчез кусочек малой родины возле метро «Печатники», который как магнитом притягивал друзей-северян.
Талант Фролова в Якутии дружно отмечали и заезжие мэтры, и местные властители дум, но, благодаря независимому нраву, острому языку и известной доли поэтического разгильдяйства, он ни разу не был отмечен ни одной наградой, премией или какой-либо милостью власти. Лишь под самый занавес у Володи появилось единственное звание, которым он очень гордился — член Союза писателей России.
Тем не менее, всю жизнь его не покидала надежда быть услышанным в сердце страны, откуда шли его корни. «Я Божьей милостью Фролов с семнадцатого века», — не раз говаривал он своим оппонентам. И любил добавлять, что изначально Спасская башня Кремля называлась Фроловской. Он мечтал въехать на белом коне в российскую литературу и, негромко отметив в Якутске 55-летие, перебрался в Москву.
Володя относился к тому числу поэтов, которым очень важна реакция на их творчество, причем, желательно, мгновенная. Он хотел, чтобы его стихи, едва родившись, еще «горячими» становились достоянием не только его собственной души и сердца, но и всех, кто мог их оценить и прочувствовать. С особым нетерпением он ожидал каждую свою публикацию, каждую новую книгу. Вот и год назад, сдав среди лета подборки стихов в престижные московские журналы и получив от редакций заверения, что будет напечатан через несколько месяцев, он при каждой встрече неизменно сетовал: ведь это сколько же ещё надо ждать! Мы его успокаивали: другие годами ждут… На что он возражал: «Мне ждать некогда, я, может, до конца года и не доживу…» Как в воду глядел… Говорят, все настоящие поэты предчувствуют свою смерть. Ощущал и он её холодное дыхание. Даже написал об этом, как о свершившемся факте: «Я ушёл. Строка осталась, в вечность крылья распластав…»
Володе не хватило совсем немного, чтобы увидеть свои стихи в московских изданиях. Но он успел услышать, как высоко оценили их главный редактор журнала «Поэзия» Лев Котюков и президент Академии поэзии Валентин Устинов — два больших русских поэта, думаю, лучших в нынешней российской литературе. Они и сегодня при каждой нашей встрече вспоминают Фролова и его строки.
Он закончил свою земную жизнь стремительно и неожиданно, как подбитая влёт птица, но его жизнь поэтическая, небесная, может быть, только еще начинается. Свидетельство тому — стихи, которые вы прочтёте после этого предисловия.

Владимир ФРОЛОВ

* * *
О, Россия! Где зло,
Как и, впрочем, добро —
Безвозмездны.
Где основа основ —
Потрясение оных основ.
Где, как данность, порыв
И слепое сияние бездны,
Где нас встретит Господь
И обнимет,
Как блудных сынов.
Божья Матерь
Проводит за стол,
Где гулянка без драки,
Где смиренные девы
Невинно не скроют красы,
Где с порога видны
Лучезарные звезды во мраке,
Будто спелые яблоки,
В каплях тяжёлой росы.
И когда я напьюсь
Беспохмельного
Райского зелья,
И когда всё, что знал на Земле,
С хрипотцой отпою,
Я спрошу их,
За что,
Твою мать,
Не за это ль веселье,
Я покинул Россию,
Святую Россию свою?!

* * *
О, сколько слов
неузнанных таится!
Их лики промелькнут
в слепом огне…
Я их не жду.
Безмолвие томится,
Великое безмолвие
во мне.
Музыку звезд
оно дразнит часами
И, мучась
безымянностью
в тоске,
Вопит, вопит
немыми голосами
На недоступном
слову языке.
* * *
Сошла богиня с пьедестала
И стала ближе и земней.
Но отчего-то вдруг не стало
Душе божественнее с ней.
Она чем ближе, тем прелестней.
Охвачен пламенем, горю…
Я гениально слышу песни,
Но вместо пенья — говорю.
Так мальчик, ангелом поющий,
В мгновенье отрочеством смят.
И в новом, хриплом,
предающем,
Он голосе — не виноват.

* * *
То, что прав ты, —
вне всяких сомнений.
Толку мне от твоей правоты!
Быть цветущими, без изменений,
Лишь на кладбищах могут цветы.
Наливай! Что любовь
без измены?
Наливай — всё болеть спохмела.
Пьем за то, чтоб любовь,
непременно,
После смерти
хоть в строчках жила.
И не трожь
мой иссохший гербарий: 
Ну, не пахнут цветы и не жгут...
Пусть повесится
в старом амбаре 
Вместо нас нашей веры хомут.

* * *
Спой на сотни ладов «Отче Аве»,
Подвенечный наряд приготовь…
Видел я — в придорожной
канаве
Издыхала слепая любовь.
Как она превращалась
в привычку,
Содрогаясь в конвульсиях лжи…
Покажи мне поющую птичку,
Если мёртвой споет, покажи.
Только запись,
истёртая запись —
Память буйной, звенящей ночи.
Только зависть к себе,
Только зависть
К потерявшим от рая ключи.
Государь император
Дневник

Что не осточертеет лет за триста
Цареубийств, викторий,
оборон…
Он, издеваясь над мемуаристом,
Писал: «Припил…
пошел стрелять ворон».
Как жуток их пророчий
ржавый скрежет
В предощущенье
адовых пиров...
Балует император, душу тешит,
И сыплет с неба черное перо.
Когда б не знать,
как осыпает горе,
Кружа, как это чертово перо…
«Григорий, старец?..»
«Да хоть чёрт Григорий!
Мальчонке легче,
да и то добро…»
Что думам
до нелегких дум отцовых?
Да провались оно в тартарары!
И мечутся грома
меж стен дворцовых,
Не различая бунта от игры.
Гала
Елене Дьяконовой

Меж Цветаевых расцветали вы,
Элюара сводили с ума.
А в России родной — баталии,
Да тюрьма, да сума.
Эмигранточка.
Вот тоска-то…
От Невы, как от детства, вдали,
Гимназисточка,
дочь адвоката —
Гениальность Дали.
Русским, бабьим чутьем
пропитана,
Как нектаром —
зовущий цветок,
Обнаженною мирно спит она
В небе с Запада на Восток.
Над гранатом ее сочащимся
Все кружит и жужжит пчела,
И над миром,
в забвенье мчащимся,
Спит и снится векам Гала.
Суть России — всегда в дарении.
Облака в золотом меду.
Галатея, Гала, прозрение,
Муза, музыка, русский дух.
Геленджик
Здесь волны баюкают вечность
И шепчут нам божьи стихи.
А мы веселы и беспечны
И попросту слепо-глухи.
И тело, волну разрезая,
Рождается снова на свет.
Здесь Лермонтов жил,
не терзаясь
Тем, что вдохновения нет.
И прыгал смешно, так как в ухо
Попала морская вода.
Быть может, величие духа
Рождалось в поэте тогда?
И галька царапала ноги,
И зубы вонзались в хурму,
И парус белел одинокий,
Что вспомнится позже ему.

* * *
Было собственно… ничего,
Стало собственно… незачем.
Всё быльём порастёт, травой,
Кроме сна на твоём плече.
Души нечем отождествлять,
День зачах, в зное пропылясь,
Нету повода, чтоб проклясть,
Так же как и обожествлять.
Но не выдержит громоотвод,
Станет всё то,
что есть — нечем.
Не останется ничего,
Кроме сна на твоём плече.
Прощальный монолог первой любви
Звук печальный
в сознанье рождался,
И смеркалась вокруг пустота.
Ну, чего же ты, милый,
дождался,
Если ждать ты уже перестал?
Нет в душе твоей светлого эха.
Всё пустынно и стыло кругом,
Только отзвуки дерзкого смеха
Сквозняки мне швыряют вдогон.
Может быть,
своим словом прощальным
Напоследок тебя осеню…
Хлопну дверью.
И будто случайно
Наши звезды с небес уроню.

* * *
Умирают дни мои безропотно.
В памяти недолог зыбкий след.
Вольный зверь
Становится подопытным.
Семь ответов — за одну из бед.
У забвенья
очень много времени.
В нас столь долго
вызревает суть,
Что мечту, как родничок
на темени,
Может незаметно затянуть…

* * *
Запах зеленой осоки,
Запах озёрной воды,
Месяц печально высокий,
Не долетел до звезды...
Славное в сердце смирение
С тем, что пришло и уйдет,
Светлое стихотворение
Бог бессловесно прочтёт.
Переводить бесполезно:
Этот подстрочник убог…
Запах болота, железа —
В нас умирающий Бог.