Евгений Евтушенко много ездил по Советскому Союзу. А Сибирь интересовала его особо — ведь он, как указано во всех его биографиях, родился на станции Зима Иркутской области. На самом деле он появился на свет в городке Нижнеудинск, неподалеку от которого его мама проходила геологическую практику. Но, согласитесь, Зима куда поэтичней.
Особое отношение к Сибири подвигло Евтушенко в свое время принять предложение своего друга, журналиста «Известий» Леонида Шинкарева совершить сплав по Лене до Северного Ледовитого океана. Это было в 1967 году. Путешествие было не из легких — суровая Лена не раз испытывала на прочность деревянный баркас «Микешкин» и самих путешественников. Евтушенко прошел эти испытания достойно. Зоркий глаз поэта подмечал все в пути, и итогом этого путешествия стал цикл якутских стихов. Путешествие по великой Лене воодушевило всю команду на следующие вылазки. Евтушенко сплавлялся по рекам Витим (1969), Вилюй (1973), Алдан (1975) и Колыма (1980). Путешествуя по Якутии Евтушенко написал около 50 стихотворений, посвященных якутской тематике и поэму «Северная надбавка».
Якутский пейзаж в этих стихах поэт в большинстве случаев использует как фон, на котором разворачивается действие, зачастую композиция произведения строится на якутских деталях. Стихотворение «Присяга простору» написано в первую экспедицию по Лене и посвящено Леониду Шинкареву. В дельте могучей Лены есть так называемая «Американская гора», где похоронен лейтенант де Лонг, начальник американской арктической экспедиции. Восхождение на эту гору и тот необозримый простор, который открылся взору поэта, воодушевили его на следующие строки:
Могила де Лонга
с вершины глядит
на гранитную серую Лену.
Простора — навалом,
свободы, как тундры — немерено,
и надвое ветер
ломает в зубах сигарету,
и сбитая шапка
по воздуху скачет в Америку.

Владимиру Щукину, начальнику Ботуобинской геологоразведочной экспедиции, Евтушенко посвятил стихотворение «Плач по брату». Как свидетельствует участник событий, якутский геофизик Георгий Балакшин (кстати, дядя нашего знаменитого боксера, ныне заместителя министра спорта РС(Я) Георгия Балакшина), написанию этого стихотворения предшествовал следующий случай. В лодке всегда лежал заряженный дробовик. Когда над ним с гоготом пролетали два гуся-казарки, Евгений в охотничьем азарте выхватил ружье и выстрелил влет дуплетом. Один гусь рухнул рядом на камни, а второй с пронзительным криком сделал несколько кругов над лодкой. Евтушенко был растроган и задумчив. Вечером он не стал есть приготовленного на ужин гуся.
Почему стихотворение посвящено Владимиру Щукину, Балакшин объясняет тем, что Евтушенко хорошо знал драматичную историю открытия якутских алмазов. Он слышал немало разных историй по этому поводу в Мирном, а также, наверняка, немало беседовал об этом с Щукиным.

Сизый мой брат,
истрепали мы перья.
Люди съедят нас двоих у огня
не потому ль,
что стремленье быть первым
ело тебя, пожирало меня?
Сизый мой брат,
мы клевались полжизни,
братства и крыльев,
и душ не ценя.
Разве нельзя было
нам положиться:
мне — на тебя,
а тебе — на меня?
Сизый мой брат,
я прошу хоть дробины,
зависть мою запоздало кляня,
но в наказанье мне люди убили
первым — тебя, а могли
бы — меня…
…
В сплаве по Вилюю принимал участие оператор Эдуард Зоммер, которому посвящены два стихотворения: «Где-то над Витимом» и «Золотые ворота». Оба являются, по сути, путевыми зарисовками, но что удивительно, увиденными как бы глазом кинокамеры.

Где-то над Витимом,
тонко золотимым
месяцем, качаемым собой,
шли мы рядом с другом
то тайгой, то лугом
и застыли вдруг перед избой.
Та изба лучилась,
будто бы случилась
не из бревен —
просто из лучей…
…
Молоды мы были.
Молоко любили.
Так и трепетала на свету
тоненькая стружка –
русая сеструшка
на моем открытом вороту.
При чтении этого стихотворения возникают четкие кадры новенькой недостроенной еще избы, без окон и дверей, которая лучится свежеотесанными своими боками и крупный кадр выхватывает стружку на вороте героя…
В стихотворении «Золотые ворота» закат на Лене также «раскадрирован» четким операторским глазом:
Закат засасывало дно,
а облака слились в одно,
как темно-серое рядно,
и небо заслонили,
но от заката все равно
остались, вбитые в темно,
горя чеканкою красно,
ворота золотые…
Посвящение еще одному участнику экспедиции, художнику Олегу Целкову, вылилось в стихотворение «Гиблые места»:
Он в якутские болота
выпал в мох из вертолета,
проконьячась в облаках,
вместе с мрачными смешками
и с прозрачными грешками,
да еще с двумя мешками –
под глазами, не в руках.
У художника такого
цепок взгляд и цепко слово,
и, наверно, неспроста
буркнул он, угрюма ежась,
про вилюйскую таежность:
«Братцы, — гиблые места…»

Дружеский и шутливый тон обращения к художнику предполагает некоторую легковесность, но на самом деле дело обстоит далеко не так. Олег Целков в те годы был одним из гонимых художников, участником «бульдозерной» выставки. Евгений Евтушенко провидчески предрек своему другу: «чтобы ты не сдался, выплыл, чтобы местом самым «гиблым» был в судьбе твоей Вилюй». Сегодня Олег Целков — всемирно признанный художник, с 1977 года живет в Париже. Стихотворение заканчивается неожиданно:
Тот, кто истинный художник,
Тот в душе всегда таежник,
Как тайга весь белый свет.
Среди гнили, гари, суши
Есть погибнувшие души –
Гиблых мест на свете нет.
Еще одной легендарной личностью на сплаве Евтушенко по Витиму был Валерий Черных. Он тогда руководил Хаптагайской геолого-геофизической экспедицией, искавшей в Якутии нефтяные и газовые месторождения. По словам Георгия Балакшина, Черных имел богатырское сложение, слыл грозным начальником, но на самом деле был душевным человеком, хорошо знал классическую литературу. Ему Евтушенко посвятил стихотворение «Маректинская шивера». Стихи написаны, когда деревянный баркас путешественников «Чалдон» на Витиме сел на камень. Только навыки бывалого таежника Черных позволили судну сняться с камня и продолжить путешествие.
Мы на камне,
который себе
мы подсунули сами.
…
И от шуток соленых рассказчика,
позабывшего, что впереди,
так уютно на судне
раскалывающемся –
ну хоть фикусы разводи…
В трех путешествиях по Вилюю, Алдану и Колыме принимал участие якутский геофизик Георгий Балакшин. Он не только известный в узких кругах профессионал, но и бывалый путешественник, охотник, рыбак и бард. В 2004 году он издал книгу «Алмазы и слезы», посвященную путешествиям Евгения Евтушенко по Якутии. С членами команд, с которыми сплавлялся по рекам, Евгений Евтушенко по сегодняшний день поддерживает связь, приглашает на свои юбилеи. Надо полагать, эти люди для него не только прототипы его стихотворений, а верные и испытанные друзья.
В якутском цикле Евтушенко, конечно же, не только стихи с посвящениями. Внимательный читатель наверняка выделит стихи, поднимающие нравственные проблемы как глубоко личностные, так и общечеловеческого масштаба. Недаром в самом начале своего творческого пути Евтушенко так продекларировал свое понимание поэзии и роли поэта:
Поэт в России —
больше чем поэт.
В ней суждено поэтами
рождаться
лишь тем, в ком бродит
гордый дух гражданства,
кому уюта нет, покоя нет.
Следуя этому принципу, он, отталкиваясь от якутских впечатлений, написал десятки стихов, поднимающих вопросы, волнующие не только его самого. Стихи «Карликовые березы», на первый взгляд, посвящены северной природе, но суть стихотворения совсем не в этом.
Мы — карликовые березы.
Мы крепко сидим, как занозы,
у вас под ногтями, морозы.
…
И вечномерзлотное ханство
идет на различные хамства,
чтоб нас попригнуть еще ниже…
Проблемы отношения к жизни, к людям поднимаются в стихотворении «Забытая штольня». Путешествие в алданскую забытую штольню, где добывался горный хрусталь, с кристаллографом, женщиной суровой и закрытой, заставляет поэта размышлять о свободе личности:
И я не хочу,
не могу забивать в себя входы,
как рыцарь скупой,
любоваться припрятанным
блеском.
В закрытости нашей –
удушье безлюдной свободы.
Свобода смертельна,
когда разделить ее не с кем.
Во время сплава по Колыме Евтушенко переживал роман с англичанкой Джан Батлер, на которой впоследствии женился. «Как молодой и истинный влюбленный, Женя звонил ей из каждого колымского поселка, где была связь с Москвой», — пишет Балакшин. Во время колымского путешествия Евтушенко написал стихи «Сквозь восемь тысяч километров», «В лодке, под дождем колымским льющим…», «Вторая добыча», «Спасение наше — друг в друге»… И все они были посвящены Джан Батлер. Очень органично и достоверно передан в одном из стихотворений разговор с «якутом Серафимом» о любви. Менталитет якутского народа таков, что наши старики не любят говорить о любви и принимают ее в некоторой степени как род обязательного безумства, без которого не продолжается род и жизнь.
В лодке, под дождем колымским
льющим,
примерзая пальцами к рулю,
я боюсь, что ты меня не любишь,
и боюсь, что я тебя люблю.
А глаза якута Серафима,
полные тоской глухонемой,
будто две дыминочки из дыма
горького костра над Колымой.
…
Серафим, пора уже ложиться,
но тебя помучаю я вновь:
«А не лучше самой долгой жизни
Самая короткая любовь?»
Серафим на это не попался –
словно в полусне, глаза смежил,
«Лучше — только это и опасно.
Кто любил — тот вряд ли
долго жил».
Знают это и якут, и чукча,
как патроны сберегая дни:
дорого обходятся нам чувства –
жизнь короче делают они.
Самыми лучшими стихами Евгения Евтушенко в якутском цикле являются, на мой взгляд, два стихотворения — «Алмазы и слезы» и «Вилюйское море». Если в предыдущих стихах все-таки в определенной степени ощущался взгляд несколько праздного путешественника, правда, неравнодушно созерцающего окрестности, то в вышеупомянутых стихах сошлись воедино и гражданский пафос, и полемический накал и собственное видение, не совпадающее с пропагандистскими постулатами того времени.
Могу предположить, что Евтушенко все-таки слышал якутскую легенду о том, что алмазы — это закаменевшие слезы людей. По якутским поверьям, найдя эти камни, надо было их «отдать обратно земле», но ни в коем случае не брать себе. Вековое мистическое табу было нарушено с начала промышленной добычи алмазов.
Евтушенко, пожалуй, впервые в советской литературе вывел на поэтическую орбиту слово «инородец» и искренне признался в любви нашей земле:
На земле, драгоценной
и скудной,
я стою, покорителей внук,
где замерзшие слезы якутов
превратились в алмазы от мук.
Не добытчиком, не атаманом
я спустился к Олекме-реке,
голубую пушнину туманов
тяжко взвешивая на руке.
Я меняла особый. Убытку
рад, как золото — копачу.
На улыбку меняю улыбку
и за губы — губами плачу.
Никого ясаком не опутав,
я острогов не строю. Я сам
на продрогшую землю якутов
возлагаю любовь как ясак.
Я люблю, как старух
наших русских,
луноликих якутских старух,
где лишь краешком
в прорезях узких
брезжит сдержанной
мудрости дух.
Я люблю чистоту и печальность
чуть расплющенных лиц якутят,
будто к окнам носами прижались
и на елку чужую глядят.
Но сквозь розовый чад иван-чая,
сквозь дурманящий
медом покос,
сокрушенно крестами качая,
наплывает старинный погост.
Там лежат пауки этих вотчин –
целовальники, тати, купцы
и счастливые, может, а в общем,
разнесчастные люди — скопцы.
Те могилы кругом что наросты,
и мне стыдно, как будто я тать:
«Здесь покоится прах
инородца», —
над могилой якута читать.
Тот якут жил, наверно,
не бедно, —
подфартило. Есть даже плита.
Ну, а сколькие мерли бесследно
от державной культуры кнута!
Инородцы?! Но разве рожали
по-иному якутов на свет?
По-иному якуты рыдали?
Слезы их — инородный предмет?
Жили, правда, безводочно,
дико,
без стреляющей палки, креста,
ну а все-таки добро и тихо,
а культура и есть доброта.
Люди — вот что
алмазная россыпь.
Инородец — лишь тот человек,
кто посмел процедить:
«Инородец!»,
или бросил глумливо: «Чучмек!»
И без всяческих клятв
громогласных
говорю я, не любящий слов:
пусть здесь даже
не будет алмазов,
но лишь только бы не было слез.
Если бы сегодня Евтушенко приехал в Якутию уже не молодым «шестидесятником», ищущим свободу в себе и в людях, а всемирно известным поэтом, почетным членом зарубежных академий, профессором американских университетов, то и Лена, и Витим, и Вилюй, и Алдан, и Колыма положили бы все свои синие туманы к его ногам… Как и в первый раз, сорок пять лет назад.